С. А. Иванов - Блаженные похабы
Это поведение Максима два его агиографа обосновывают по–разному: Нифонт — необходимостью скрыть свои подвиги[476], то есть в духе раннего юродства, а Феофан — как продолжение предыдущей провокации. Уже из данного разнобоя с несомненностью явствует: отношение общества к юродству было весьма неоднозначным. Когда на Афон прибыл знаменитый исихаст Григорий Синаит, то старцы рассказали ему о Максиме, «его божественном житии, притворной глупости и неблудных заблуждениях (ΰποκρινομβνην μωρίαν καί πλάνην την απλανή)»[477]. Григорий велел его отыскать и привести. «Спрошенный [о своем житии], Максим непритворно (άνυποκρίτω?) отвечал так: «Прости, отче, я — тронутый». А старец: «Оставь это наконец! Ради Господа, расскажи о своей добродетели»[478]. Максим поведал ему обо всем, включая «притворную глупость и юродство (ΰποκρινομβνην μωρίαν και σαλότητα)», а Григорий убедил Максима оставить юродство и позволить людям пользоваться дарами его святости. Если для первых юродивых авторитетные праведники удостоверяли святость, то в данном случае все наоборот: праведник отговаривает юродивого от его аскезы.
Житие Максима — последний византийский текст, в котором слово «юродство» употреблено терминологически, однако сам святой в других источниках не именуется юродивым.
Сильвестр Сиропул в своем шаржированном описании греческой делегации на Ферраро–Флорентийском Соборе упоминает об одном грузинском епископе, который «роздал свои одежды и ценности беднякам, прикинулся безумным (εαυτόν 8е έποίησβν βξηχον) и некоторое время блуждал в одном хитоне, как сумасшедший и двинувшийся рассудком (ώ? παράφρων καί πλανώμβνος·), а затем тайно уехал, и мы о нем больше не слышали; мы все думаем, что он где‑то скончался плохой смертью»[479]. Чем бы ни было обусловлено юродствование этого человека, Сиропул явно подразумевает, что подобное поведение должно вызывать смех и осуждение у читателя.
Турецкое нашествие, как некогда арабское, открыло перед христианским святым новые возможности, и юродская энергия была, видимо, канализована в русло мученичества[480].
Любопытным примером встречи двух парадигм юродства, греческой и русской, является служба в честь московского святого Василия Блаженного, написанная греческим иерархом Арсением Элассонским, поселившимся в Московии. В составе константинопольского патриаршего посольства Арсений присутствовал в Москве при канонизации Василия в августе 1588 г., но служба святому была написана им позднее, между 1595 и 1598 г.[481], уже когда он поселился на Руси. Написанная по–гречески, служба предназначалась Арсением для соотечественников и была им послана в монастырь Дусику (Трикала). Тем самым автор хотел ввести русского святого в сонм его византийских «коллег» и неизбежно стилизовал своего героя по греческому образцу. Поэтому с самого заголовка служба переполнена ссылками: «Василия, воистину подражавшего нравами Симеону, Христа ради Юродивому (τοΰ όντως· διά Χρίστον σαλοΰ Συμεών τού? τρόπου? μιμουμένου)»[482]. Василий Блаженный, каким он предстает из русского фольклорного жития (см. с. 295—296), по своей агрессивности весьма напоминал Симеона Эмесского, но официальное его житие представляет святого довольно бледно и сглаженно. Точно так же «приглаживается» Василий и под пером Арсения, да и сами столпы византийского юродства, Симеон и Андрей, выглядят у него обычными аскетами: «Ты, триблажен- ный, явился новым Симеоном и Андреем, нравам которых ты подражал во всем, в посте и наготе (Συμεών άλλο? ώφθη? καί. Άνδρέα?, τρισμάκαρ, ών μιμούμενο? κατά πάντα τού? τρόπου? έν νηστεία καί γυμνητεία)»[483]. Дальше Арсений вновь возвращается к этой теме, но, хотя список подвигов и возрастает, в нем по–прежнему не оказывается ни одного специфически юродского: «Ты подражал нравам Симеона и Андрея, Христа ради юродивых (τού? τρόπου? μιμούμενο? Άνδρεου και Συμεών των διά Χρίστον σαλών), тщательно соблюдая пост, воздержание и молитву, ложем имея землю, проводя жизнь в бездомности, переходя с места на место, ничего не приобретя, ни сумы, ни посоха, ни чего‑либо другого из того, что [обычно] для людей»[484].
Даже такой важнейший для русских изводов жития Василия мотив, как дерзкое поведение святого в присутствии царя, выглядит у Арсения совершенно трафарет- но: «Часто от царя и вельмож ему давали роскошные одеяния и кушанья… он же, хоть и принимал это, но не пользовался, а разбрасывал по площади во имя просящих [подаяния]. Сей Божий человек ел очень мало, только чтобы удовлетворить телесную потребность»[485]. Пожалуй, единственный мотив данной службы, который хоть как‑то напоминает юродивого, это стойкость святого «к морозу и жаре»[486].
Само слово σαλός умерло в литературном греческом языке, но продолжало жить в языке народном. Оно имело однозначно ругательный смысл: в одном из «Птохо- продромовых» стихотворений сказано: «он носит имя σαλόν, дикое для всякого»[487].
В Новое время греческая церковь прославила нескольких святых, чье поведение иногда напоминало юродское. Например, православный юноша Александр родом из Фессалии в конце XVIII в. обратился в ислам, совершил хадж, вступил в мусульманский орден дервишей, и в течение восемнадцати лет странствовал по Османской империи, обличая турецкие порядки (благо статус дервиша давал большую свободу, ср. с. 335—336) и «юродствуя»; в 1794 г., оказавшись на Хиосе, Александр Дервиш стал ходить на христианские богослужения, не снимая своего суфийского одеяния. В конце концов он сбросил чалму, объявил себя христианином и был казнен[488]. Несколько позже, в 1813 г., некий Ангелис из Аргоса перешел в ислам, после чего помешался, был сослан на Хиос, но и там продолжал вести себя странно; иногда заходил в христианские церкви и плакал, прося помочь ему совершить подвиг; в конце того же года Ангелис провозгласил себя христианином и был казнен[489]. В обоих случаях перед нами примеры не столько религиозного, сколько, если угодно, «психологического» юродствования, вызванного отступничеством, угрызениями совести, разрывом с привычной средой, неспособностью влиться в чужую, и мучительными колебаниями людей, решающихся на подвиг. Если и рассматривать Ангелиса и Александра как юродивых, то не как христианских, а уж скорее как мусульманских (о которых см. ниже) — ведь они подрывали исламский истеблишмент[490].
В современных новогреческих говорах слово σαλός сохранилось как реликт почему‑то лишь в северном ареале: в Фессалии[491], Понте[492], Эпире[493], Македонии[494]. Отдаленным отзвуком юродства можно признать наблюдаемую в греческих деревнях примету, что встреча с сумасшедшим есть предзнаменование удачи — это поверье тем более характерно, что в античной Греции все обстояло ровно наоборот[495].
Выживанию юродства на Афоне[496], видимо, способствовало русское влияние. Так, болгарин Анфим Симоно- петрит, начавший юродствовать в 1841 г., был опознан в качестве «похаба» иноками русского Пантелеймоново го монастыря[497]. Время от времени те или иные монахи различных афонских обителей впадали в юродство до недавних пор[498]. В 1969 г. Протат Святой Горы отправил в сумасшедший дом в Фессалонике Косгаса Ангелиса, юродствовавшего в Кутлумушском монастыре. Так греческая церковь окончательно простилась с институтом, сопровождавшим ее на протяжении полутора тысяч лет.
Глава 8. Древнерусское «похабство»
О том, как распространялось юродство в сопредельные с Византией страны, данных почти нет. В грузинской церкви почитался некто Георгий Салос, но о нем абсолютно ничего не известно[499]. Кроме того, в одной грузинской хронике начала XIV в. единожды упомянут монах Гареджского монастыря Пимен Салос, который в царствование Димитрия Самопожертвователя (1125— 1154/1156 гг.) обратил в христианство лезгин[500] — но миссионерство, пожалуй, нельзя назвать характерным юродским поведением.
Южные славяне должны были узнать о юродстве довольно рано, как в ходе интенсивных личных контактов с Империей, так и при переводе византийских сочинений. Здесь нужно сказать несколько слов о том, какими терминами славяне описывали юродство. В отличие от амхарского, грузинского или даже латинского языков, старославянский не только заимствовал греческое слово σαλός, но и создал свою собственную терминологию.
Видимо, самым старым было обозначение буй (буякъ, буявъ), которое употреблено в древнейшем кирилло–ме- фодиевском переводе Послания к Коринфянам (в последующих редакциях оно постепенно вытесняется словами оуродъ, оуродив, юродивый)[501]. Слово буй использовалось в прямом значении «глупый», но также и в терминологическим словосочетании «юродивый Христа ради»[502], — как южными, так и восточными славянами, ср. в первой русской редакции жития Василия Нового (XII в.): «Иже оуродст’вомъ мдраго злобу победиши, ибо в соуетьном мире семъ боуи себе Ха ради сътворив’ше… посмехъ бывше…»[503] Кроме того, древнерусский ареал имел свою специфику: здесь было в ходу слово, не пользовавшееся широким распространением у других славян, — похабь (от «хабити» — «портить»). Именно оно почти повсеместно стояло в протографе древнерусского перевода жития Андрея Юродивого, и лишь позднее в процессе переписывания и редактирования (в том числе сглаживания) текста было во многих местах заменено на оуродивъ (оуродъ). В целом, разумеется, эти два слова выступают как синонимы и взаимно заменяют друг друга в разных рукописях[504]. Заметим, кстати, что и μωρό? и σαλό? равно переводились и как «похаб», и как «оурод».
